Альфонсо не сомневался, что город взят посредством предательского нападения, но мог только догадываться о конечном результате за массивными дверями святилища, которые испуганные монахи снова крепко заперли. Он не, знал, с какой стороны угрожает ему большая опасность. Шум и рев на улице, крик и вой вблизи и вдали, страшное ожесточение, с каким гнали массы народа к соборным дверям, адский топот, крики торжества, особенно со стороны французов, – все возвещало победу союзных войск. Эта догадка вскоре подтвердилась, когда послышались страшные удары боевых секир и копий в дверь, а до слуха Альфонсо донесся голос Цезаря:
– Никаких священных приютов! Никакой пощады!
Фиамма, по-прежнему стоявшая на ступенях алтаря, обхватив руками массивные сосуды, с вылезшими из орбит глазами, дико смотревшими на рыцаря, с разметавшимися черными локонами, похожими на гриву испуганной лошади, еще издали узнала этот голос и принялась оглашать церковные своды безумными криками радости:
– Спаси! Я здесь! Цезарь, спаси!
– Эй, вы! Здесь нет никого, кроме Фиаммы и меня, иоаннитского рыцаря! – воскликнул в свою очередь Альфонсо и застучал во всю мочь рукоятью своего меча в двери, чтобы его выслушали.
– Взломайте двери! Убивайте каждого, кого найдете там! – кричал Цезарь. – Убивайте всех... всех! Смерть колдунам! Умерщвлять их – благочестивый подвиг.
Фиамма не слышала этих слов, призывая на помощь тех, кому оказывала столь важные услуги, и сам Альфонсо на одну минуту счел вздором молву о ее связи с Цезарем. Но, когда он услыхал решительные приказания Цезаря не щадить никого в священном убежище, досада и бешенство в его душе разрослись почти до безумия. Он, правда, не сомневался, что будет узнан и принят под защиту некоторыми из числа нападающих, но решил во что бы то ни стало спасти и Фиамму. В надежде, что крепкие двери выдержат удвоенный натиск атакующих, Альфонсо поспешил назад к алтарю, но едва приблизился, как Фиамма подняла один из массивных серебряных сосудов, и громко закричала, что швырнет им в своего защитника, если тот сделает еще шаг в ее сторону.
– Я хотел бы защитить вас, – сказал иоаннит, – иначе вы погибнете. Я слышал, как Цезарь приказывал нападающим убить вас, как колдунью и языческую любодейку.
– Ты лжешь, предатель! – возразила она. – Цезарь не остановился ни перед чем, чтобы спасти меня. На помощь, Цезарь! Спаси свою Фиамму!
Тут с оглушительным треском распахнулись двери собора и в него ворвался всадник, размахивая саблей. Бесчисленные искры брызнули из-под копыт его лошади, ударявшей подковами в каменные плиты пола. Вслед за ним кинулись копьеносцы. Церковь в миг наполнилась потоком беглецов и воинов. Всадник осадил своего коня и гнал прочих вперед. Однако Фиамма узнала его и хотела спрыгнуть со ступеней алтаря, восклицая с ликованием:
– Цезарь!.. Мой Цезарь, я здесь!
Однако Альфонсо кинулся вперед и схватил ее с такой силой, что она не могла вырваться.
– Кто эта женщина? – спросил Цезарь. – Она зовет нас так фамильярно, как свою собачку. Не знаешь ли ты ее, Мигуэлото?
– Правда, ужас и тревога изменили мои черты. Но... неужели ты не узнаешь меня, Цезарь? – произнесла Фиамма с тревожным воплем, заглушавшим весь шум и гам, наполнившие церковь.
Но в ответ на это раздалось:
– Действительно, ты – моя жена, прелюбодейка. Не правда ли, жена коменданта крепости Святого Ангела? Я – твой супруг, награжденный тобою рогами на потеху карнавала.
Это произнес Мигуэлото, которому Цезарь приказал во что бы то ни стало уничтожить Фиамму. Замахнувшись окровавленной боевой секирой, он подскакал к ступеням алтаря, но не успел достаточно близко приблизиться к своей жертве, чтобы исполнить свое злодейство, иоаннит загородил ему дорогу и, швырнув свой щит на голову его лошади, поверг на землю коня и всадника.
– Слушайте все! Эта женщина теперь моя! – крикнул Альфонсо, а затем, схватив одной рукой Фиамму, указал своим обнаженным мечом на поверженного каталонца:
– Берите себе из добычи, что вам полюбится, но эту оставьте мне. Синьорита, пойдемте со мною, иначе вы погибнете. Солдаты, вы знаете меня!
Однако, несмотря на это обращение к солдатам, на его испытанную силу и храбрость, Альфонсо, пожалуй, пришлось бы плохо, если бы в эту минуту на его счастье в собор не прискакали Лебофор, Орсини и французские рыцари, крича:
– Священный приют, священный приют! Спасайте синьориту! – этот крик прервал на минуту ужасное избиение, происходившее вокруг и успевшее уже обагрить кровью раки святых мощей и усыпать изуродованными трупами каменный пол.
– Рыцарь-иоаннит здрав и невредим! – тотчас воскликнул Цезарь. – А мы-то все яростно спешили отомстить за его гибель! Теперь действительно наша слава и победа не омрачены ничем, и я прощаю рыцарю Реджинальду, что он спас Фабрицио от заслуженной им участи изменника и убийцы.
– Берите же себе, Цезарь, всю эту славу, которую будет оспаривать у вас только ад, – ответил Альфонсо, – единственным трофеем этой предательской победы, которым я хочу воспользоваться, должна быть... вот эта прекрасная возлюбленная султана Зема.
– Как, благочестивый рыцарь, ненавистник женщин? – воскликнул Цезарь с язвительным и злобным хохотом, раздавшимся на весь собор. – Вы берете себе женщину?
– Да, да, вполне справедливо, что она послужит наградой рыцарю-иоанниту, – воскликнул Орсини. – Вы должны гордиться своим триумфом, синьорита. Ведь его не удалось удержать ни единой из наших римских красавиц.
– Вырви меня из когтей этого человека, Цезарь! – вопила Фиамма. – Что значит все это?
– Я хочу только оградить вашу честь и безопасность, – воскликнул Альфонсо, – иначе пусть обрушатся на меня эти священные своды. Клянусь, что я намерен с глубоким почтением отвести вас под защиту Фабрицио Колонны, если он взят под стражу французами.
Однако, эти слова как будто еще усилили страх молодой женщины, и она, словно обезумев, бросилась на колени почти под копыта коня Цезаря, который высоко взвился на дыбы.
– Правда, прекрасная синьора, – сказал Цезарь, продолжая заливаться своим страшным хохотом, – эта причуда кажется нам весьма странной, но мы не хотим отнимать тебя у священного рыцаря. Впрочем, если ты боишься, то вот тебе мой кинжал.
Тут он насмешливо протянул ей рукоятку острого и окровавленного кинжала. Однако, Фиамма, подняв кинжал высоко над своей головой и, глядя Цезарю в глаза, крикнула:
– Слушай, изменник и предатель! Я напомню тебе предсказание твоего колдуна Савватия, что тебе суждено со временем быть обязанным мне своей жизнью или потерять ее. Говори же, должна ли я ударить в свое сердце, потому что твое собственное тверже стали!
– Она сумасшедшая, – с видимым беспокойством сказал Цезарь. – Голод и страх лишили ее рассудка. Но нам не следует забывать, что при настоящей великой победе она оказала нам кое-какие услуги. Мигуэлото, отведи ее в замок с прочими пленными женщинами.
– Я один провожу ее, – воскликнул иоаннит, когда Мигуэлото, шатаясь, двинулся вперед.
Рыцари, в особенности Орсини и Лебофор, поддержали его притязания при общем хохоте и ругательствах, и Цезарь уступил как будто без затруднений. Фиамма полубессознательно позволила иоанниту увести себя прочь, но шла за ним, повернув голову назад и не спуская взора с Борджиа, пока не скрылась за дверями собора.
Капуанский замок был во власти победителей. На самых высоких башнях развевались яркие флаги с французскими лилиями на голубом поле. Чтобы достигнуть ворот, приходилось пересечь площадь. Здесь вся мостовая была завалена грудами убитых, вперемежку с конскими трупами, среди ужасающего опустошения. Нигде не замечалось и следа сопротивления, а за варварской резней последовали грабеж и всякие бесчинства и насилия. Площадь казалась покрытой развалинами после жестокого землетрясения, такой на ней образовался хаос. Богатейшая утварь, драгоценные камни, ящики с серебряной посудой, тюки шелковых материй были навалены грудами вперемежку с самыми простыми предметами домашнего обихода. Двери всех домов были взломаны и некоторые из них пылали, подожженные грабителями. Дорогие вещи беспрестанно швыряли из окон под отвратительный хохот и грубое ликование. В каждом жилище разыгрывалась своя трагедия, из каждого неслись крики испуга, вопли отчаяния, заглушаемые диким гамом и ревом победителей. Женщины высокого звания, в роскошной одежде, бились в объятиях самых презренных обозных служителей, тогда как другие избегли этой ужасной участи, бросившись вниз головой с балконов своих домов. Дворцы и храмы были поруганы таким же образом. Ничто не встречало пощады, и напрасно монахини взывали к Небу, которому посвятили себя. Папское отлучение, постигшее весь город, опрокинуло единственную преграду, сдерживавшую страсти разнузданных воинов, и каждый из них предался самому отвратительному распутству.
